В поисках утраченного героя - Страница 63

Антон запретил себе чувствовать: главным для себя он положил необходимость вовремя оказаться в Вальдхайме, спасти Эльзу, которая вдруг стала казаться ему любовью всей его жизни, смыслом существования. Возможно, от увиденного у него наступило временное помутнение рассудка; он жил как в бреду, двигался как лунатик. Только этим он мог потом объяснить свою роковую ошибку. Когда Вебер наконец осознал, что отряд направляется в сторону, противоположную Вальдхайму, было уже поздно.

Он бросился к Когану за объяснениями. Тот рассмеялся в ответ:

— Неужели ты думал, что мой отряд — единственный? Немцев еще много, а лето кончается. Вальдхаймом займутся другие. Отряд Финкельштейна, если не ошибаюсь…

Тем же вечером Вебер бежал из части. Он скакал без остановки, а когда лошадь пала, пошел пешком. Ночь была светлой, и не из-за луны — вокруг на всю ширину степи полыхали пожары. Сладко пахло горелой человечиной. К Вальдхайму Антон вышел на рассвете. Глазам его предстало огромное пепелище — пустынное, как жерло вулкана; казалось, даже вороны избегают приближаться к ужасному месту. Вебер с трудом нашел обугленный остов дома, где провел счастливейший месяц своей жизни. Смаргивая слезы, покопался в теплой еще золе. От Эльзы ему осталась лишь оплавленная медная заколка в форме бабочки.

До Мюнхена Антон добрался лишь в начале зимы. В двадцать семь лет он ощущал себя глубоким стариком. Город шумел митингами — набирала силу новообретенная веймарская демократия. На площадях, перекрикивая соперников, напрягали глотки многочисленные ораторы. В одном из них Вебер узнал своего довоенного приятеля, художника. Тот тоже обрадовался встрече, с четверть часа они простояли на улице, хлопая друг друга по плечам, и наконец решили зайти в пивной подвальчик — погреться и вспомнить былые деньки.

Антон выпил порцию шнапса и вдруг, неожиданно для себя самого, стал рассказывать о резне меннонитов. Когда Вебер закончил, лицо приятеля было мокро от слез. Друг вскочил с табурета. Он сказал, что эту ужасную историю должны услышать все. Перемежая всхлипами клятвы и проклятия, он потащил Антона в другую пивную. Веберу пришлось повторять свой рассказ раз за разом всю ночь напролет…

Старик Коган вдруг наклонился к моему уху — видимо, так же, как когда-то наклонялся к его уху зека Антон Вебер.

— Вы знаете, как его звали, Лена?

— Кого? — тихо спросила я, уже предчувствуя ответ.

— Того мюнхенского приятеля… — старик сощурил глаза и произнес, отчетливо выговаривая каждое слово. — Его звали Адольф. Адольф Гитлер.

— Вы хотите сказать…

— Да! — воскликнул он. — Именно это я и хочу сказать! Мне нужно, чтобы вы поняли. Именно там, в том пивном подвале, и родилась ненависть Гитлера к евреям. Именно там он поклялся остановить этот геноцид! Потому что геноцид немцев-меннонитов грозил перерасти в геноцид всех остальных немцев. То, что вы столь громко именуете Катастрофой, было даже не местью, хотя видит Бог, вы заслуживали мести! Нет, это было законным защитным действием, необходимой обороной!

Так вот к чему он, оказывается, вел! Я во все глаза смотрела на старика Когана. Дело вовсе не ограничивалось демонизацией одного лишь когановского папаши, как я предположила в разговоре с Борисом — старик забирал намного, намного шире! Борю мутило от любви старика к насильнику и садисту Карпу Патрикеевичу… — мне же теперь предлагалось понять и полюбить Гитлера! Впрочем, с точки зрения стокгольмского синдрома камский сукинсон не слишком отличался от мюнхенского. Я открыла рот, чтобы что-то сказать, и не смогла вымолвить ни слова. Хуже того — я не могла пошевелить и пальцем. Похоже, что в очень больших дозах маразм — даже чужой — оказывает парализующее действие…

— Покайтесь! — проникновенно произнес старик Коган. — Вы должны исчезнуть — все до единого. Исчезнуть. Но сначала — покаяться. Покайтесь, я вас очень прошу…

Он оперся на подлокотник кресла и согнул ноги, словно готовился встать передо мной на колени. Я перепугалась не на шутку, и страх вернул мне дар речи и способность двигаться.

— Подождите, Эмиль Иосифович! — возопила я, вскакивая с дивана. — Подождите!

Старик Коган тяжело дышал, уставившись на меня слезящимися глазами потомственного заложника. Я взяла себя в руки и откашлялась. Это всегда помогает, даже при инфаркте.

— Подождите, — повторила я уже существенно тише, пятясь в сторону входной двери. — Это так неожиданно… так ново… Я должна подумать… Вы не возражаете? Ну, скажем, до завтра?

Он приоткрыл было рот, но в этот момент я нащупала спиной дверь и вывалилась на улицу. В легкие хлынул восхитительно чистый воздух — прозрачный, прохладный и вкусный. Но даже его божественный вкус не мог избавить меня от мерзкого ощущения старика Когана, висящего на моей душе, как чужая сопля на лице. Я бежала всю дорогу до бориного дома. Я ворвалась в гостиную, зовя его от самой двери: «Борис! Борис!» Дальше я намеревалась крикнуть: «Ты был прав!» Но он опередил меня, выскочив на лестницу из своего кабинета.

— Я был прав! — прокричал он. — Ты должна это видеть! Простой поиск в интернете… он все наврал, старый подлец! За всю гражданскую войну, за четыре года, погибло чуть больше тысячи двухсот меннонитов, большинство — от рук махновцев. А Гальбштадт вообще не был сожжен! В двадцатом году там еще издавалась своя газета! Короче говоря, всё враки! Всё! Вот же сволочь! Иди сюда, ты должна это видеть!

Я взбежала по лестнице и сходу обняла его.

— Конечно, ты был прав. По каким пустякам мы ссоримся… Пойдем скорее…